В тот час, как танки въехали в Москву,
хлеб зачерствел, и горькою водица
вдруг сделалась. А скорбная столица
твердила: «Чур меня, переживу».

Но пращур спал. Тот непробудный сон
его свалил под Истрой, под Можайском…
Но кто-то рядом выдохнул: «Мужайся!..»
И тотчас — женский крик и детский стон.

Как бьют орудья по родной Москве!
По златоглавой, по первопрестольной!
Тому, кто пал, теперь уже не больно,
А ей-то — грешной матери? Вдове?..

А нам-то — присмиревшим пристяжным
невольным в той кровавой колеснице,
что в пропасть мчит,
что по костям катится,
а кучер хлещет, свищет пьяный в дым?!

Зачем молчали вы, колокола?
Зачем весь причт не вышел крестным ходом:
побрезговал ли ропщущим народом,
детьми?.. А те-то — меньше мал мала.

Как перемочь? Когда и сам Покров,
над мёртвыми простёртый головами,
белейший плат, просоленный слезами,
так влажно ал, так сумрачно багров?

Как пережить мне, что и я — жива,
когда баржой, телами нагружённой,
с душой, как будто заживо сожжённой,
вся — от Кремля и до горы Поклонной —
плывёт вдоль окон пленная Москва?

отрывок "Третий Рим"

поэт Татьяна Глушкова